Человек-оркестр своего монотеатра 

Ему безразличны чужие мнения, признание и награды. Объясняет просто: «Следуя заветам Станиславского, люблю искусство в себе, а не наоборот». Всегда улыбчивый и элегантный, он выделяется из толпы, как артист, который «гуляет сам по себе». А еще он сам себе сценограф, администратор, режиссер, исполнитель, пиарщик, соединивший все это множество в одной-единственной должности — руководителя монотеатра «Зеленая лампа». Каково это – быть начальником самого себя, и как, упиваясь свободой, не выходить за рамки? Об этом в нашем интервью.

— Начнем, как полагается, с начала? То есть с детства.

— Детство у меня было совершенно счастливое, и вообще, перед вами сидит счастливый человек! Я рос в любви, будучи в этом огромном семейном клане из Сибири единственным таким необычным. Среди них, самых обычных: рабочих, служащих, директоров заводов, совершенно состоявшихся в профессии людей. Но они считают, что моя жизнь отлична от их жизни, и за это любят ещё больше.

— И при всей нетеатральности вашей семьи вы выбираете театр. Как это произошло?

— Не поверите, в театр привело увлечение столь же высокое — музыка. Любовь к фортепиано ненароком передала мама, которой война не позволила реализовать зародившийся талант. С самого детства я просил отдать меня в музыкальную школу. А ведь инструмент даже по тем временам был дорогим удовольствием. Чтобы купить рояль, маме пришлось работать в две смены. И, кажется, она была счастлива даже больше, чем я.

После я поступил в музыкальное училище, и сразу после первого семестра меня пригласили в театр кукол. Для меня выбора не стояло – этот театр привлекал меня всегда. Ощущения были совершенно потрясающие. Когда ты берешь куклу, ты как будто прикасаешься к другой жизни, к другой душе. Внутри происходит что-то невероятное. Потом ты привыкаешь, это становится частью тебя, потом – твоей профессией. Кукольники – особая каста в искусстве. Театру кукол подвластно всё: от «Колобка» до шекспировских страстей. Доказательство тому – всё, что происходило в 80-е годы: пьесы Горина, Шекспира, Островского… Приёмы, решения… Я играл в пьесах Жана Ануя, Эдмона Ростана, Булгакова.

Искусство и заключается в том, чтобы задевать и трогать. Если не трогает и не задевает, тогда лучше не делать.

— И все равно музыка осталась с вами. В каждом моноспектакле она как отдельный персонаж…

— Декорации художника можно увидеть, погрузиться в них, привыкнуть. Музыку потрогать нельзя, она создаёт атмосферу и ауру совершенно нематериальную — это духовное наполнение. И когда ты точно подбираешь музыкальный ряд, музыкальную характеристику, тогда всё складывается. Приятно, что зрители это всегда замечают и отмечают.

Волей случая

Многое в жизни решает случай, а может – судьба. Кто знает, что было бы, если бы не тяжелые 90-е, когда всякий раз приходилось начинать сначала. А пока, в самом начале, Сергей Кичигин уезжает на Урал, в Театр кукол под руководством известного режиссера Григория Гольдмана. 10 счастливых лет, признание у зрителей и даже критиков… Как вспоминает наш собеседник: один из них – Анатолий Мухин – и вовсе отслеживал его рост на протяжении всего десятилетия, анализировал творчество провинциального артиста. Но со сменой власти Гольдман эмигрирует в Израиль, что стало для театра личной трагедией. Вслед за Своим режиссёром артисты разъезжаются, кто куда.

В Москве Кичигин встречает Любовь Гескину, директора астраханского театра кукол, и принимает приглашение стать частью труппы театра. Были творческие перспективы, молодой коллектив, новое здание. Но уже спустя два сезона нашему герою стало тесно, «в поисках чего-то» он уезжает в Москву, где его берут сразу в три театра: Московский городской театр кукол, театр имени Островского и театр «Лаборатория». Там он познакомился с Зиновием Гердтом, Лидией Смирновой, Любовью Соколовой – общался и работал с ними на совместных концертах и выступлениях.

Но тут, снова судьба… По семейным обстоятельствам он возвращается на родину, где после высот Московской сцены оказался невостребованным. А потом его астраханские друзья, Алексей Матвеев и Лариса Сазонова, пишут письмо: «Давай, мол, приезжай, «драма» открывается после ремонта!». И он вернулся, и пришел в драматический театр.

— Это было тоже счастливое время. Зритель пошёл. Может, даже не на нас, а на отремонтированные стены поглазеть, как это часто бывает (смеётся). А тут мы, такие ещё молодые, скачем по сцене, энергия прет, обаяние прёт! А потом вдруг снова стало скучно.  Я понял, что Ромео уже не сыграю, Гамлета тоже не дадут. И вот тут начинаются моменты, когда хочется заниматься самостоятельным творчеством.

К тому времени у него уже была семья, родилась первая дочь, и они уезжают в Курск. Начинается новый этап, тоже очень счастливый, в филармонии, когда «всё фонтанировало и делались потрясающие вещи», на которые собирали полные залы, весь город. Там начались первые шаги, первые сольные концертные программы, там Сергей Кичигин сделал первый спектакль «Моцарт и Сальери», премьера состоялась в Курске и в Рахманиновском зале Московской консерватории.

— Я начинаю делать первые шаги к осуществлению своей пока ещё неясной подсознательной мечты о собственном театре. Причём не о собственном театре, где я начальник, а вокруг меня куча артистов, подчинённые: «Иди, сфотографируй там! Иди, напиши! Сейчас здесь поставим «Гамлета»! Так!». Товарищей зрителей полный стадион! Нет, не об этом. Не хотелось никогда никем командовать, быть чьим-то начальником, хотелось свой собственный театр. Мой творческий эгоизм зашкаливал до такой степени, что мне даже не хотелось никого рядом с собой видеть, только я любимый, больше никого (смеётся).

Мой творческий эгоизм зашкаливал до такой степени, что мне даже не хотелось никого рядом с собой видеть, только я любимый, больше никого

А после случился третий заход в Астрахань. И роман с нашим городом всё же произошёл, растянувшись на долгие годы.

— Я вырос в Сибири, и здесь мне не хватает снегов. Не хватает морозного воздуха, соснового, елового. Конечно, я скучаю. По природе, по Тайге. По непростой грибной охоте. Здесь-то она простая: Идёшь. Раз! И шампиньоны пошли. А там попробуй найди! Но это не значит, что где-то хуже, а где-то лучше. Просто Сибиряки и Южане – это разные люди, разные характеры, ритмы жизни, ментальность в конце концов. Астрахань – регион многонациональный, и это накладывает свой отпечаток. Здесь мы запросто создаём интернациональные семьи, ходим в гости на кайнары, к нам ходят на блины. А Главное, Астрахань — это абсолютно родной город, абсолютно. С высоким уровнем культурной жизни.

В своём монотеатре он исполняет все роли: и актёрские, и административные. В продолжение его шутки можно сказать, что в самой идее монотеатра есть хороший эгоизм: вы работаете искренне и честно, делаете, что просит душа, отвечаете сами за себя. Но в том числе это большая ответственность.

— Вы занимаетесь всем: от режиссуры до ведения социальных групп. Не доверяете другим или просто приятнее самому за всё отвечать?

— Театр существует, но у театра нет… как бы это грамотнее сказать… инфраструктуры. Он находится при государственном учреждении, но не имеет статуса самостоятельности. Я де-факто самостоятелен, а де-юре несамостоятельный. Официально нет такой юридической единицы как «Монотеатр Сергея Кичигина «Зелёная лампа», который подразумевает директора, администратора, звукорежиссёра, художника по свету и, может быть, маленькую труппу хотя бы из трёх человек, которые также играют свои моноспектакли. Тогда это статус государственный: это бюджет, финансирование, билеты, печать собственная и все законодательные моменты. Этого нет, поэтому мне приходится многие вещи делать самому. Я сам работаю над афишей вместе с человеком, который этим занимается. Сам работаю с администраторами, направляю их в нужное русло, с арендодателями. Тут дело даже не в эгоизме – я бы и рад, чтобы мне кто-то помогал, но юридически такой возможности нет. Насколько могут, мне помогают мои близкие, средняя дочь очень часто выступает в роли носильщика реквизита и «убиральщика» сцены после спектакля. Я не считаю, что это проблема большая. Главное то, что происходит на сцене.

— А здесь как раз есть необходимая свобода в выборе тем и самих спектаклей?

— Необыкновенное счастье, когда никто не диктует тебе: «а вот поставьте это!» В моей жизни такое было дважды. А так всё сам. Есть пьесы, которые пролежали на рабочем столе 10, 15, 20 лет. Так, 20 лет пролежал «Реквием» Ахматовой, я все искал подходы к этому материалу. И не потому что он написан от женского лица. Мне нужно было найти правильный, верный ход. «Метель» Пушкина с оркестром – хотел эту повесть сделать еще с юности. Не знаю, чем она меня так привлекала. Хотел и всё! С учетом того что по амплуа я не герой, я острохарактерный артист. Когда нет середины: либо я острохарактерный, комедийный, либо трагедийный. А хотелось «геройства»: чтобы рубашка апаш, чтобы шпага и всех спасать! Мечтал и не брался, и однажды поступило предложение от оркестра: давайте сделаем. А давайте! И мы сделали. Таких случаев было очень много. Потому что не сразу всё складывается, чаще вообще не сразу. Должно улежаться, отстояться.

— А возможно, и вы должны дорасти?

— Возможно. Мало ли чего ты хочешь, если твоё время ещё не пришло. Ты не готов внутренне к этому материалу. Двадцать лет назад я бы «Реквием» не сыграл так, как я играю его сейчас.

— В прошлом году ваше творческое детище отмечало пятилетие.

— Да, в мае будет уже шесть лет театру, столько прошло со времен самого первого спектакля – это был спектакль-концерт, посвященный Вертинскому, а официально, с афишами и статусом монотеатра был спектакль «Моня Цацкес-знаменосец» Эфраима Севелы.

— Что-то менялось в театре и в вас за эти годы?

— Каждый раз, как первый раз. Ответственность, волнение. От зачатия спектакля до его рождения такой длинный путь, что ни режиссёр, ни актёры не знают, чем это всё закончится. А потом – тьфу, и всё. Бывает и наоборот, на пустом месте, и не на чем ставить, одни стулья, две лампочки, а зрители ходят. Это театр. Просчитать очень сложно.

Каждый раз необходима серьезная внутренняя подготовка. Настрой такой, чтобы ничто не могло выбить тебя из нужного состояния, чтобы ты втянул в себя зрительный зал, а не они тебя. Они должны стать соучастниками твоей истории. «Школа переживания», как когда-то ошибочно сказал Станиславский – это неправильно. Переживать должен зритель, а я на сцене должен проживать. Вот когда я буду проживать эту жизнь, тогда зритель начнёт переживать. А если переживать буду я, то что тогда будет делать зритель? Иначе какой смысл в театре, в этом самом сиюминутном из искусств? Многие десятилетия, как только появилось кино, мы говорим, что театр умрёт! Скоро театра не будет, будет одно кино! Потом появилось телевидение, говорили то же самое. И ничего подобного. Потому что это сиюминутно, это эмоционально, это то, что невозможно замерить никакими приборами. Это говорит о том, что человек – существо прежде всего духовное, эмоциональное. А всё остальное – всего лишь фотография.

— И главное, если это понимает публика. Какой он, Ваш зритель?

— Для начала замечу, что создание собственного театра никоим образом не подразумевало звёздности и какого-то успеха. В общепринятом понимании у театра успеха нет – он всегда очень тихий. Меня никто не заваливает цветами, не пишет любовных записок, не караулит у подъезда. Задача была – создание своей публики, своего зрителя. И она была выполнена, причем, очень быстро.

Для меня высшая награда, когда зритель уходит в раздумьях. Они меня в овациях не купают. Меня стоя приветствуют, аплодируют, но никто в истериках не бьётся. Люди уходят очень задумчивые, оставаясь наедине с собой, со своими собственными размышлениями. Что очень важно, ведь зачастую этого боятся. Почему мы начинаем включать телевизоры, надевать наушники? Только бы не услышать себя! Чтобы что-то там заглушить. А у каждого есть, что там, внутри, послушать. На сегодняшний день, по прошествии шести лет существования, конечно, нужен уже другой этап, нужно развивать, расширять зрительский диапазон. У меня не охвачены вузы, школьники.

— Но одни из главных зрителей – это, должно быть, ваша семья. Расскажите о ней

—  Да, и это очень помогает. Моя жена – музыковед, искусствовед, она окончила астраханскую консерваторию и долгое время работала в Курской филармонии искусствоведом, и в астраханской филармонии. Потом её пригласили в министерство культуры (сейчас – министерство культуры и туризма Астраханской области). Познакомились — вернее, нас познакомили, совершенно случайно. Даже не предполагал никто, что из этого что-то выйдет. А однажды пришёл к ней в общежитие и сказал: это что такое вообще? Так жить нельзя. И забрал к себе. Никакой романтики, всё было по-деловому: женимся, живём и так далее. Жизнь идёт своим чередом: дача, дом, собака, кот. Мечтаю иногда, чтобы не было никаких спектаклей, концертов, чтобы уехать и просидеть там, за городом, огромное количество дней, не вылезая оттуда вообще. Там время становится совсем другим. Другая атмосфера, другая аура, всё другое.

У нас три дочери. И семья такая, какая может быть только у творческих людей: все кричат, орут, собака лает, кот проказы устраивает, там на пианино играют, там какую-то сумасшедшую музыку дети слушают. Старшая дочь учится в музыкальном училище, она пианистка, младшие еще школьницы. Все, как у всех: ругаются с родителями, делают какие-то неправильные вещи и это абсолютно нормально.

— А какой вы видите судьбу для девочек? Хотели бы, чтобы они пошли по вашим стопам?

— Вопрос не стоит, хочу или нет. Главное, чтобы были счастливы. Чтобы удачно вышли замуж — за порядочного, доброго, надежного. А кем они будут, какая разница? Быть гениальной и непризнанной актрисой? Быть бездарной дурой, которую возводят в статус звезды? Или быть просто нормальным и счастливым человеком. Что лучше? Конечно же, счастье.

— Вы называете себя некоммерческим человеком. И это очень чувствуется в общении с вами…

— Наверное. Я воспитан в самой обычной семье, где действительно были другие ценности, ценности любви друг к другу, абсолютное нестяжательство. Бабушка говорила: «Бедно, но честно». Мы жили в другой стране, и для меня очень важен человеческий фактор. До профессионального высокого уровня человека всегда можно подтянуть, будь то пианист, скрипач, артист – из него всегда можно вытянуть профессиональные вещи, которые тебе нужны. Человеческие вещи важнее. Сегодня профессия есть, завтра её может не быть у тебя. А остальное-то остаётся. Ты с этим уйдёшь, а там спросят.