Интервью с артистом астраханской «Драмы»

Фактурная внешность, подтянутая спортивная фигура, возраст (пусть не пацанский, по его собственному выражению, но вполне подходящий для кипучей творческой деятельности) и несомненный талант делают Александра Ишутина одним из самых востребованных артистов Астраханского театра драмы. Сам же он стал относиться и к своим ролям, и к себе все более пытливо, как будто заново открывая себя в себе.

И у нас тоже есть возможность узнать его немного лучше — прочитав интервью Марины Паренской. 

–  Александр, мы не знакомы, и, признаюсь, я хотела предварительно кое-что узнать о вас. А потом подумала:  я ведь пишу для тех, кто о вас тоже не все знает, и решила начать интервью с чистой строки. Расскажите о себе, о своей семье. Когда вы захотели стать артистом?

 —  Да ничего выдающегося в моем детстве-отрочестве не было. Поколение последних лет Союза. У меня было много излишней свободы, я даже не знал, как ей пользоваться. Родители работали, тянули нас с братом. А потом, так получилось, сразу оба попали под сокращение. И я помню, как месяца два в семье жила растерянность: проблема была, чем нас накормить завтра. И мы с братом  переживали за них. Не за еду на завтра, а за них. Потом они нашли работу, не по профессии, но устроились.  Да это во многих семьях было.

А вообще отец никакого отношения к театру не имел, а вот мама работала режиссером народного театра в Доме культуры, и я видел эти агитбригады, мне нравилось, на каком автобусе они ездят выступать. Это, конечно, сложно назвать театром, это самодеятельность, но этот предтеатральный мир меня заворожил настолько, что я с детства был уверен, что стану артистом. Другие профессии меня даже не интересовали. И тут при ТЮЗе  открылось актерское отделение училища культуры, туда я и поступил, приехав из Енотаевки, где мы тогда жили. В Москву я не мог поехать, потому что не было денег. ТЮЗ для меня был первым театром, потом  в драму пришел режиссер Никита Ширяев —  это был интересный период и для театра, и для меня. Ширяев набрал курс, и я учился в его студии и работал, и уже ни о какой Москве не помышлял, потому что меня захватила работа. Актер учится на практике, на репетициях. Но все же высшее актерское образование я получил, совсем недавно окончив актерский  факультет при нашей консерватории.

И вот как с детской мечты пошло, так и до сих пор живет во мне убежденность, что лучше и интереснее актерской профессии просто нет. Мне казалось, что и сын заразится этой моей любовью, я бы хотел, чтобы он тоже стал актером.  Но нет, у него другие планы.

– А что удивительного в вашей профессии лично для вас?

— У нас как-то один режиссер  собрал коллектив, чтобы поставить точки над «и» в разговорах об особом отношении к актерам. Помню, как он объяснял: ну, сошьете костюм, нарисуете декорации, но все это не важно, если не будет актеров, потому что не будет спектакля. А они могут поставить на сцене два стула, сыграть вдвоем  – и получится спектакль. Без декораций, без костюмов.

Мне не раз приходилось слышать мнение: что, мол, особенного в вашей профессии – ну,  попели-поплясали, что такого? Но и эмоционально, и физически  профессия сложная. Она выматывает, после спектакля очень устаешь. Да и других трудностей хватает. Кто вытерпит, если в течение двух-трех часов тебе делают замечания: не так ходишь, не так ногу поставил, не так взглянул, не так повернулся, почему ты такой толстый? Замечания никто не любит. А наша профессия – как раз целый день слушать, что ты не такой. И не принимать это на свой личный счет. У нашего худрука, Игоря Владимировича Лысова, есть термин: ученический позор. Если воспринимать замечания как личный позор — будешь бесконечно копаться в себе, так  можно и заблудиться.  А ученический пережить проще, потому что это часть твоей работы, в которой допустимы ошибки, пока учишься. А учишься ты всегда.

Когда-то я смотрел интервью с  режиссером и актером Константином  Богомоловым. Он рассказывал, что  в ответ на  жесткие замечания своего учителя Андрея Гончарова убегал на галерку и там рыдал. Потом возвращался. Меня тоже один режиссер буквально раздавливал, думая, что после этого я способен необыкновенно играть. А я после такого давления ни на что не способен! Я тоже убегал на галерку. И там вдруг пришла мысль: не надо так убиваться, это просто работа.  И когда я это принял, я смог выдохнуть и стал работать дальше. Мне нравится, что в нашей работе нет рутины. И для меня все же больше радости. Мне кажется, все люди — чуть-чуть актеры, и если хотя бы раз в жизни каждый смог почувствовать себя актером на сцене, прямо по-настоящему, то понял бы, как это его потрясет.

«Князь Владимир» Фото: Анжела Мнацаканян

– Замечания худрука – это часть вашей профессии. А когда нелестно отзывается критика? Зрители? Как вы это переживаете?

—  Шекспир говорил: если любого актера поскрести, то  в нем можно найти актрису. В женской природе – желание нравиться. Абсолютно всем актерам хочется нравиться зрителю. И мы все мнительные. Одно неосторожное слово  ранит настолько, что ты живешь с ним, спишь с ним, без конца  вспоминаешь, что и как тебе сказали.

Мне один артист рассказывал, как совсем молодым ехал на машине и затормозил рядом с машиной, за рулем которой ехал Смоктуновский. И молодой актер, не удержавшись,  сказал ему в открытое окошко: «Иннокентий Михайлович, какой вы талантливый!». Знаменитый Смоктуновский, обласканный и публикой, и критикой, буквально расцвел на глазах, заулыбался.  Актерам всегда важно признание. Если вы испытываете восторг после спектакля – не таите его в себе, говорите актерам,  это важно. Не чувствуете – лучше промолчите. Ранить не надо. Я знаю, как это важно всем, особенно – молодежи, тем, кто только пришел в профессию. Хотя в любом возрасте требуется признание.

Был в моей жизни режиссер, который сказал: «Саша, я думаю, тебе не надо заниматься своей профессией».

– Вам?!

— Мне. Только у меня уже была броня. И до этого очень хорошие мастера говорили, что я имею право заниматься актерским делом.  И я выдержал, хотя ушел на галерку, долго сидел там. Не рыдал, нет — думал.  А другого на моем месте, молодого, эти слова могли убить.  Это тонкие вещи. По мне, лучше сказать что-то доброе и поддержать.

У меня было потрясение  после спектакля  «Маяк». Этим спектаклем Лысов задрал такую высоченную планку, что невольно думаешь: и как после этого нам играть, что нам делать? У актеров критерий хорошей работы — это когда смотришь чужой спектакль и жалеешь, что не ты играешь. И я жалел, что не я сыграл эту роль. Но то, что сделала Людмила Григорьева, – это уровень высочайшей трагедии. Я рыдал на этом спектакле, а после  руки ей целовал.

– Что должно вести артиста, какие силы, чтобы его игра понравилась,  чтобы ему поверили?

— Чтобы верили – это школа, опыт, мастерство. Сначала ты понимаешь, что тебе уже мало, как начинающему актеру, просто выйти на сцену, потом мало маленькой роли с несколькими словами, хочется глубже вникнуть в детали. Хочется научиться вышивать бисером. Но у кого как получается. Кому как повезет с мастером.  Потому что учишься  только у настоящих мастеров. Вот Лысов – удача для  Астрахани, для театра. Работая с ним, открываешь в себе новые грани.  В «Игроках» он меня и ломал, и уродовал внешне, сделав из меня горбуна, но мне было интересно! Давлению режиссера поддаешься, когда ему доверяешь, когда веришь, что он тебя видит по-другому, как ты сам себя не видишь. И тогда появляется творческий азарт.

Фото: Игорь Лысов

– На этом же доверии строилась ваша роль в «Пятой печати»? Вы очень убедительны там, хотя поначалу я была поражена, увидев вас в роли столяра Ковача. Все-таки долго нас завораживал красавец и сердцеед Александр Ишутин!

— Вот-вот. А  Лысов сказал: «Хватит тебе все время белый лайнер играть». Мне нравится, что он не эксплуатирует определенный типаж, а расширяет диапазон актера. Хотя у меня, не скрою, было неприятие, даже отторжение этого образа. Роль не шла.  На нескольких репетициях я правда думал: что я тут делаю?  Какой-то невнятный столяр,  у него семья, работа и кабачок, куда он приходит пропустить рюмочку в компании приятных ему людей. Ничего особенного. Неинтересно. Но я верил Лысову. Он и спектакль, и актера видит в формате 3D — этим мастерством владеют не многие режиссеры, и о таких мастерах мечтают все актеры. Вдруг стало получаться. Я увидел своего героя. Лысов может одним словом нарисовать образ – и сразу понимаешь, как надо играть.  Вот в этом чудо нашей профессии.

Спектакль «Пятая печать». Режиссер — Игорь Лысов

– А в своей жизни вы бы хотели что-то переиграть?

— Кое-что хотел бы. Были моменты, за которые мне стыдно, за которые надо на коленях стоять. Но кто знает, надо ли? Может, мне необходимо было тот путь пройти, чтобы сейчас мучиться? Актеру должно быть больно. Иначе – это игра на двух аккордах.

– То есть все переживания – в творческую копилочку?

—  Да, пережитые чувства пригождаются. То, что пережито лично, может сделать роль богаче. Но актер должен уметь играть. Работать.  Это именно мастерство. Парадокс профессии: ты играешь – как живешь, но ты все же играешь. Ты должен знать, что в тебе это есть, но обращаться с этим осторожно. Я пытался как-то себя «накачать» на сцене так,  что  мне стало плохо с сердцем. Кроме того, что это опасно, это непрофессионально.

– Талант артиста, наверное, заключается в том, чтобы зритель,  посмотрев спектакль, что-то понял о себе, о своей жизни.  А вы о себе что-то узнаете?

—  То, что сегодня происходит в театре, мне нравится. На каждой репетиции, с каждым персонажем открываешь себя в себе. Я многого в себе не знал. Я вообще актер ленивый. Когда меня режиссер покупает своей идеей,  а Лысов этим владеет в совершенстве, я ведусь. Это со многими моими коллегами произошло. Первый лысовский спектакль «Любить» для всех стал открытием. Я смотрел на своих коллег, артистов, которых знаю сто лет, и поражался. Помню, Евгений Григорьев вышел на сцену – и стал даже говорить иначе, я не удержался, спросил худрука, что вы сделали, он стал по-другому играть? Я тоже стал другим – таким я себя не знал.

– У вас энергозатратная профессия. Как вы восстанавливаетесь? Какой вы вообще вне профессии?

— Был период, когда я не мог ездить в общественном транспорте: у меня было ощущение, что я еду со зрителями и мне надо что-то делать. Мне трудно расслабиться. Разве что в спортзале, где нет никого из театра. Мне комфортно в моей профессии, а в жизни я тяжелый человек. Вне сцены я брюзга и зануда. Мне часто хочется уединения. Близкие знают: если я сказал, что пошел прогуляться, то…

– …не надо мусорок с собой навязывать, да?

— Точно.

–  А в чем трудность профессии для вас?

— В том, что никогда не уверен, получится ли. Волнение всегда. Всегда думаешь: может, уже не смогу играть. Сомнений много. Константин Райкин сказал о себе: каждая роль начинается с того, что я понимаю, что я студент первого курса. И мне с такими же волнениями и сомнениями трудно справиться. Но если  я понимаю, что не получается,  я лучше сяду на свои беспроигрышные штучки и сделаю просто нормально. Чтобы зритель не закидал помидорами. Пока, слава Богу, такого не было. Может, конечно, годы были неурожайные.

Но если серьезно… Драмтеатр –  это моя Родина.  Но профессия наша жестокая по своей природе. Чем я отличаюсь от других? Завтра станешь неинтересен, не востребован – и тогда… достаточно примеров, когда люди это не могли перенести. Профессия эта унижается сейчас деньгами. Когда встречаемся с  одноклассниками, я не могу признаться, что получаю на уровне продавца «Магнита». Молчу многозначительно, и все  думают, что деньги сумасшедшие. Это несправедливо и обидно. Но никто не уходит из театра. Театр прорастает в нас – в этом  особенность нашей сумасшедшей профессии.

– Как сейчас  к вашим успехам относятся родители?

— Они сдержанные люди. Да и тот  период, когда толкают в бок соседа: а вон наш, наш играет! – давно прошел. Родители относятся к моему актерству как к работе, не более. Слава Богу,  что у меня ее много.

– Профессия, с которой срастаешься, обычно присутствует даже во сне. Вам снится театр?

— Я был студентом, когда Юрий Владимирович Кочетков поставил в драмтеатре «Золушку. Я там играл…

– …конечно же, Принца!

— Принца позже. А сначала я играл Мышь. Однажды утром, я еще сплю, телефонный звонок: «Саша, ты где?». Мобильных тогда не было. То есть вопрос изначально звучал глупо: где  я мог быть, отвечая по домашнему телефону? «Дома», — отвечаю. «Саша, у тебя выход через пять минут», — говорит мне помощник режиссера. Дальше все как в бреду. Я на ходу напялил джинсы, ботинки – на босые ноги, пуховик на голое тело. Такси не поймать. Я умудрился остановить какую-то машину. Водитель не знал, как проехать к театру, довез только до магазина «Мелодия» на Советской, оттуда я мчался как угорелый. За кулисами меня быстро переодели, и я вылетел, конечно, опоздав, на сцену. Актриса, с которой я играл, после спектакля ласково сказала мне: «Теперь тебе все время будет сниться, как ты опаздываешь».

Она знала, что говорит. Больше двадцати лет меня мучает этот кошмар, хотя с тех пор я ни разу никуда не опоздал.

Марина ПАРЕНСКАЯ