Павел Ондрин: «Хочется быть счастливым»
О Гамлете, Париже и американских сериалах
Совсем недавно свой юбилей отметил актер драматического театра Павел Ондрин. В преддверии этой праздничной даты юнкоры молодежного пресс-центра при библиотеке им. Б. Шаховского встретились с любимцем публики, чтобы выпытать у него секрет зрительской любви и вечной молодости.
– В одном из интервью, рассказывая о своей первой роли, вы вспоминали спектакль, в котором играли в детском саду. Какую работу вы можете назвать первой, если не считать подобных максимально любительских площадок?
– Моей первой профессиональной площадкой был Серовский драматический театр. В нем я поначалу целый год играл филина. Роль, соответственно, была без слов, я там просто угукал и все полтора часа, что шел спектакль, сидел в дупле. В общем, это было такое испытание для молодого артиста (смеется). Но я был счастлив, что попал в настоящий театр, и меня всё там радовало. А ровно через год мне очень повезло: сразу дали играть Гамлета. Вот эту роль я, наверное, и могу назвать своей первой серьезной работой.
– Мы, кстати, отыскали рецензию на тот спектакль в газете «Серовский рабочий». Вас там очень хвалили…
Благороден юношеский нервический облик Гамлета у Ондрина. Есть сцены, которые актер проводит блестяще, где шекспировско-пастернаковское слово звучит остро, отточенно, разяще (эпизоды с Гертрудой, о флейте). Как бы солнце разрывает пелену тумана, и всё блестит под лучами солнца.
– Да, премьеру хвалили, но когда я прочитал: «Порой этого артиста не слышно», то был в шоке. Думаю: «Как – не слышно?! Я вроде старался…» Потом, правда, мы поработали над спектаклем, изменили какие-то сцены, потому что действительно были проблемы с акустикой. Мы же играли во Дворце культуры, а не в театре, поэтому приходилось дополнительно использовать разные голосовые приемы.
– После такой значимой роли вас не настигла звездная болезнь?
– Я для себя так ответил на вопрос, что такое звездная болезнь: это пренебрежение к работе и партнерам. Когда артисты становятся на котурны и ощущают себя выше того, что происходит вокруг. Всё это, конечно, не очень достойно, и вот этого со мной никогда не было. Тьфу-тьфу-тьфу, бог миловал!
– А амбиции, честолюбие?
– Без честолюбия, без самолюбия люди в театр работать не идут. Они хотят признания, любви, внимания, причем не одного человека, а целого зала. Амбиции, на мой взгляд, бывают разумные и неразумные. Разумные – это когда ради вот этого признания ты начинаешь что-то делать. И лучше бы ты делал это хорошо, не как все, неповторимо. Чтобы на это было интересно смотреть, чтобы ты отдавался этому целиком и выплескивал всю свою энергию. Это грамотные амбиции, которые обеспечивают успех и заставляют двигаться вперед. А задирание носика и ничегонеделание к хорошему не приведут.
– Возвращаясь к роли Гамлета. Для многих артистов это роль-мечта, и у вас она, получается, сбылась в самом начале творческого пути. О чем же вы мечтаете сейчас?
– Мечтать вообще очень хорошо, но к театру, на мой взгляд, это не имеет отношения. Мечтать о конкретных ролях опасно, потому что судьба дает тебе только то, что ты можешь сыграть. Вообще, я успел заметить какую-то мистику: роли приходят очень вовремя и всегда соответствуют тому, как ты себя сегодня ощущаешь и о чем думаешь. Меня никогда не обижали ролями, я не успевал ничего хотеть: мне дают – я делаю, закончилась одна работа – началась другая. Есть просто желание играть, а всё остальное – это какие-то воздушные замки.
– Говоря о своем уходе из Серовского театра, вы заметили, что поначалу репертуар в нем был интересен, но потом все стало как-то бледнее. За годы работы в Астраханском драмтеатре не почувствовали ли вы чего-то подобного?
– В Серове была немного другая история. С приходом главного режиссера Виктора Узуна в том театре случился какой-то творческий всплеск. Потом этот азарт, эта энергия почему-то начали уходить. Здесь такого не происходит: либо сам театр, либо судьба, либо руководство каждый раз отслеживает моменты потенциального спада зрительского интереса и пытается переломить ситуацию.
– В Астраханский драматический театр вас пригласил режиссер Никита Ширяев. С его приходом в драму здесь тоже, говорят, начался какой-то театральный бум. Вы помните это время?
– Да, был настоящий «ширяевский бум», когда Никита Андреевич приехал и поставил очень много спектаклей. Меня тогда сразу ввели в шесть или семь постановок одновременно. Представляете, какой это был объем работы? У меня, конечно, немножко крыша поехала: очень уставал, были страшные головные боли, апатия… И вот Елена Сергеевна Булычевская, у которой, кстати, тоже скоро юбилей, увидела это и говорит: «Пойдем-пойдем, милок, я всё понимаю». Отпоила меня чаем, поговорила со мной – мне стало легче, и, в общем, я продолжил работать. Большое ей спасибо, что она единственная вообще заметила, что парню плоховато (смеется.)
– Вы вообще когда-нибудь пытались посчитать все спектакли, в которых играли и играете?
– Я как-то не отслеживал это, не оглядывался назад. Вот недавно выбирали фотографии для буклета – оказывается, невозможно даже вспомнить, сколько всего было. Семь лет работы в Серовском драмтеатре, девятнадцать лет здесь, каждый год по несколько ролей, плюс сказки, плюс капустники – какое-то безумие, просто со счета сбиваешься! Везде пишут, что я сыграл «более тридцати ролей», потому что дальше никто не считает (смеется).
– Из спектаклей, которые уже списаны, есть ли те, о которых вы особенно жалеете?
– Таких много, но о них я, наверное, все-таки не жалею, а вспоминаю с благодарностью. Чего жалеть? Жизнь спектакля, как и жизнь человека, должна когда-нибудь заканчиваться. Есть спектакли, которые идут и идут; они уже почти мертвые, а мы всё продолжаем их реанимировать. Совершенно нормально в момент «старости», когда постановка перестает быть интересной зрителю, списывать и снимать ее. Да, есть спектакли-долгожители. Они могут с успехом идти и десять, и двадцать лет, и собирать полный зал. Не знаю, от чего это зависит. Наверное, от команды, от режиссера, от точного распределения ролей, от какой-то внутренней энергетики… Но это редкость – как, собственно, редки и люди-долгожители.
– А есть ли у вас любимые роли?
– Кто-то может конкретно ответить на этот вопрос, но не я. Не хочу обижать никого из своих героев, они все хорошие парни. У меня есть совсем небольшие роли. Вот в «Последней жертве» Островского был такой Сережа – слуга с полотенцем. Он выходил испуганный, немного картавил (изображает), его не все понимали. Но он мне очень нравился. И если сказать, что я больше люблю Хлестакова, чем этого Сережу, Сережа обидится и умрет. Не надо, пусть живет! Спектакль уже давно не идет, а он пусть живет, он хороший парень! Или в Артели астраханских артистов мы играли «Ричарда III». Мой герой, этот Ричард, судя по пьесе, ужасный человек, но тем не менее он тоже чем-то мне мил. Оказывается, он умеет раскаяться, пусть даже в конце пути, умеет тонко чувствовать. Ну вот как я могу сказать, что не люблю его? Люблю, сволочь! (Смеется.)
– Существует ли для вас понятие идеального артиста? Каким должен быть мэтр сцены?
– Идеальный артист – своеобразный, неповторимый артист. Все великие артисты театра и кино неповторимы и отличаются от всех остальных. Ты узнаешь их по улыбке, по движению брови, потому что никто не может это повторить, таких людей в мире больше нет. Идеальный для меня артист работает в какой-то особенной манере, он правдив в своей собственной природе, и это здорово.
– А что, прежде всего, должен уметь артист?
– Самое важное – быть органичным на сцене. Если артист неестественно разговаривает, начинает кривляться, что-то изображать, ему дальше некуда двигаться. Но, пожалуй, даже важнее, чем органика, все-таки заразительность. Артист должен заражать всех своей энергией. Бывает, встречаешь людей, в которых есть эдакая манкость, хочется их слушать, смотреть на них. Артист на сцене обязательно должен обладать этим качеством. Ну, дальше идут тоже важные вещи: умение импровизировать, начитанность, эрудированность… Немирович-Данченко, например, считал, что артист непременно должен быть хорошим человеком. Он говорил, что хороший человек – это профессия. Только хороший человек имеет право говорить со сцены о нравственности и морали. Хотя в жизни всё сложнее. И хороший театр, хорошее кино не навешивают ярлыков. Все мы сложные люди. Не нужно мыслить штампами и стереотипами. Поэтому неоднозначные роли, неоднозначные спектакли мне нравятся больше.
– На каком последнем спектакле вы были в качестве зрителя?
– Вообще, я стараюсь смотреть все спектакли-новинки в ТЮЗе, драме, опере. У меня много друзей в этих театрах, мне выписывают пригласительные или я сам покупаю билеты. Пока вот никак не попаду в ТЮЗ на «Каштанку». В июне ходил на спектакль Саши Беляева (театр «Периферия») «Я, пулеметчик», меня Коля Смирнов пригласил. Понимаю, что смотреть надо всё, и дело даже не в уровне воплощения того, на что ты смотришь, а в самих попытках сделать хороший театр. Попытки эти часто бывают очень успешными.
– Если не драматический, то какой театр вы бы выбрали?
– Никакой! Здесь нет пренебрежения – просто мой личный внутренний протест. Есть, например, масса хороших ТЮЗов. Кстати, мне все советовали идти именно в ТЮЗ. Говорили: «Знаешь, с твоим ростом – только туда». Я показал им большой кукиш и сказал, что не буду поступать ни на какие тюзовские наборы. В итоге учился заочно, потому что меня сначала взяли в театр, а потом уже я поступил в институт. Мне вообще повезло: приехал в Серов – как вы уже знаете, тут же дали играть Гамлета. Ну какая это тюзовская роль? Приехал сюда – дали главную роль в «Женитьбе Белугина». Тоже не тюзовская работа. В общем-то, роль на сопротивление. Там описан огромный неотесанный купец, а я маленький, худенький. Но, стало быть, режиссеры что-то во мне такое разглядели, какой-то внутренний стержень. Поэтому для меня судьба сложилась так: только драматический театр. В этой системе я привык работать и другой для себя не вижу.
– Мы знаем, что на ваших спектаклях часто присутствует мама. Насколько значимо для вас ее мнение?
– Да, мама ходит на все спектакли, если здоровье позволяет. Она пересмотрела весь репертуар раз, наверное, по сто. Ее мнение для меня, конечно, значимо, но как мнение зрителя. Потому что подкованный человек смотрит другими глазами. Он, профессионал, способен говорить о технологии, что показалось интересным в исполнении, а что не очень, что мотивированно или немотивированно. У зрителя всё на уровне «нравится/не нравится». «Мне понравилась вот эта актриса». А почему? – «Она такая хорошая!» «А вот этот спектакль мне не понравился». Почему? – «А что-то скучно было во втором акте». Зритель же не обязан анализировать, но, тем не менее, эти отзывы все равно помогают что-то отслеживать.
– Для вас важно, чтобы мама присутствовала на премьере?
– Конечно, важно, потому что она сама этого хочет. Если бы ей была неинтересна моя работа, я бы к этому тоже спокойно отнесся. Люди либо любят театр, либо не любят его. И то, и другое ни плохо, ни хорошо.
– В одном из интервью вы говорили, что уже с детства разыгрывали какие-то кукольные спектакли. Наверное, тут тоже не обошлось без влияния мамы? Она часто водила вас в театры?
– Да, сам не помню, но мама рассказывала, что, бывало, приходит домой, а я выставил ее доску для копирования (она работала копировщицей на заводе) как ширму и куколками что-то перед дворовыми ребятами разыгрываю. Конечно, мама водила меня в театры. У меня остались неизгладимые впечатления от пермского ТЮЗа, от пермской драмы. Есть спектакли, откуда я помню целые сцены и песни. До сих пор могу напеть песенку, которую услышал в 11 лет в спектакле «Людвиг и Тутта» – про то, как полюбили друг друга лисенок и цыпленок. Этого лисенка, кстати, играл замечательный артист Александр Лобанов. Ему тогда было уже примерно лет тридцать, но мне он казался мальчиком. Так вот, песня (поет):
Дорогая мама, не сердись на сына,
В нем играет что-то, но не баловство,
Есть у сына тайна цвета апельсина,
Или даже солнца, солнца самого.
Вот, помню же, а сколько лет прошло! Меня и в драму начали достаточно рано водить. В то время детям категорически запрещалось ходить на вечерние спектакли, но мама как-то договаривалась с администратором и меня пропускали. В одном из спектаклей, который меня поразил, – «Рюи Блаз» – главную роль играл, как потом оказалось, мой будущий режиссер Никита Андреевич Ширяев. Когда он пригласил меня в Астрахань, я его вспомнил. Удивительная история просто…
– И вот вы уже много лет живете в Астрахани. Стал ли этот город для вас родным?
– Да, на сто процентов. Я считаю, что Астрахань мой город и даже порой забываю, что родился не здесь. Очень его люблю и всем говорю, что Астрахань – замечательное место, со всеми своими проблемами, с какими-то неприглядными, но и очень хорошими вещами. Вообще, город – это ведь не здания, не улицы, а люди. Люди здесь хорошие, теплые, южные. Южные люди всегда добрее (смеется). Недаром ведь все стремятся на юг: меньше проблем, меньше холода, меньше затрат.
– С вашим огромным сценическим опытом не хотели бы вы попробовать себя в роли режиссера?
– Я пробовал режиссуру еще в Серове – ставил сказки. Одна из них – «Как лиса петушка от страха лечила» – до сих пор там идет. Но я понял, что мне не нравится быть по ту сторону сцены, так сказать. Для меня режиссер – это следователь, который по фактам выясняет, что произошло в пьесе. Почему герой пришел? Что он хотел? Почему он так сказал? А почему она на это так отреагировала? Это настоящее расследование. А персонаж в нем – либо подсудимый, либо жертва (смеется). Так вот, для меня гораздо увлекательнее играть роль, чем сидеть и разбирать какую-то историю, а потом строить, компоновать, чтобы она была понятна и интересна зрителю, да еще и какую-то сверхзадачу придумать – «Вот зачем я ставлю это!»
– Кстати, если не секрет, как обстоят дела с нашими режиссерами в плане диалога? Готовы ли они идти на какие-то уступки, компромисс – или считают себя истиной в последней инстанции?
– На мой взгляд, компромисс можно найти со всеми, кроме дураков. Всего два раза на моем веку случалось такое, что приезжали люди, ничего не понимающие в театре, но тем не менее считающие себя режиссерами. Они пытались сделать литературный анализ пьесы, но это не имеет ничего общего с режиссурой. Ты можешь долго рассказывать, про что пьеса, но я не буду знать, что мне играть. Есть определенные технологии. Если ты их не знаешь, то какой ты к черту режиссер? Что ты сюда пришел? Зачем ты мучаешь животных? (Смеется.) Мы хотим вместе поиграть: ты нам скажешь, что да как, – мы восхитимся и сделаем. Да, есть режиссеры, которые выстраивают спектакли буквально до поворота головы и требуют, чтобы все в точности соблюдалось. Это, например, мой любимый Петр Наумович Фоменко. Но у этих «деспотов» порой такие работы, что мама, не горюй. А бывает, приезжает ставить спектакль хороший, доброжелательный парень. Мы весело проводим время, а постановка… не получилась. Что произошло? Чего-то не хватило: где-то анализа, где-то сердца. Поэтому глупо злиться на режиссера, на его метод работы – в него надо включаться.
Уметь встать в позу ученика, подчиниться чужой воле, чужому замыслу – это, наверное, главная артистическая заповедь. Вот если уж не получится – тогда другое дело, обнялись и распрощались. Такое тоже может случиться, и это надо понимать.
– Совсем скоро состоится премьера спектакля «Три сестры», в котором вы играете Андрея. Судя по информации, которая до нас доходит, это явно будет не традиционное прочтение пьесы. Как лично вы относитесь к некоему осовремениванию классики?
– Я не ханжа, и я за то, чтобы классика была живой, чтобы на сцене находились живые люди. Сейчас никто уже не падает картинно в обморок, не заламывает рук. Да, есть спектакли, которые называются музейными. Например, в театре «Комеди франсез» постановки идут в том же виде, что 200 лет назад – вплоть до количества шагов. Фантастика! Но это какой-то прецедент, и я за то, чтобы такие прецеденты были. Другое дело, когда классика становится мертвечиной. Это никому не нужно.
У меня был случай: приехали ко мне школьники – чудесный класс, влюбленный в театр. Мы, мол, ставим «Ревизора», как вы! Говорю: «Ну, замечательно, а кто у вас педагог?» Тут выходит учительница: «Я постановщик. Это будет классический спектакль, мы ничего из Гоголя не вымарываем, ничего!» Спрашиваю ребят: «Скучно?.. Знаете, я к вам не приеду, если вы мне начнете просто читать текст. Придумайте что-нибудь! Я хочу увидеть, как вы себе представляете Хлестакова, Бобчинского, Добчинского». В общем, в итоге у них получился просто уникальный спектакль! Учительница, правда, извинялась: «Вы представляете, они всё переделали! Они даже не весь текст говорят! Там от Гоголя мало что осталось. Извините нас, пожалуйста!» Тем не менее это было очень смешно, забавно и где-то очень точно по-гоголевски. Я ушел в восторге.
– На ваш взгляд, какие современные спектакли могут стать классикой?
– Классика – это явно не мы. Это такие столпы, которых уже нет. Например, «Дальше – тишина…» с великолепной Раневской (это ее последняя роль). Есть замечательный, гениальный спектакль Товстоногова «Мещане». Георгий Александрович был великий мастер, он намного опередил свое время. Петр Фоменко – для меня несомненный классик! Из живых современников, думаю, в классику театра войдет разве что Юрий Бутусов. Его сейчас не любят, он якобы «разрушает некие театральные каноны». У Бутусова очень жесткие по-хорошему спектакли, так он слышит время – на мой взгляд, адекватно.
– А что для вас классика кино?
– Ой, это великое множество замечательных фильмов. Из более ранних впечатлений могу выделить, наверное, «Тутси» с Дастином Хоффманом. Чудный фильм, чудный артист. Я покадрово знаю, что там происходит, потому что смотрел его миллион раз. Из более современных – фильм с Бьорк «Танцующая в темноте». Обязательно посмотрите, если не смотрели. Это очень сегодняшнее, очень жесткое кино про то, как система может сломать человека. Фильм-трагедия, где в самые жуткие минуты своей жизни девочка поет. Это поразительно, на мой взгляд. Из последних потрясений был «Облачный атлас». Он как-то незаметно прошел по прокатам; я думал, что резонанс будет больше, потому что фильм гениальный. Из режиссеров мне очень нравится Бессон – какой-то по-хорошему сумасшедший парень с сумасшедшим кино. Много смотрел и смотрю так называемого хаусного, то есть домашнего, кино, которое не показывают в кинотеатрах. Смотрю практически все сериалы. Недавно вот – не к стыду, а к своему счастью – залпом за неделю посмотрел великий сериал, который только окончил свой седьмой сезон (смеется). Еще есть один удивительный, на мой взгляд, американский сериал… Не знаю, правда, можно ли вам его смотреть, потому что вы очень молодые люди… «Бесстыжие» – может, слышали?
– Все серии смотрели!
– Для меня это настоящее американское кино. Там совершенно несериальная тема звучания. Настоящие американские герои, живущие в настоящей американской среде с настоящими американскими проблемами. Всё остальное – это, как правило, причесанная, вылизанная, неправдивая социально-экономическая жизнь. А здесь что-то похожее на правду. Я смотрю и думаю: неужели американцы могут так сами про себя говорить? Могут! Могут смело, смешно, откровенно! Молодцы.
– А как вы относитесь к тому, что этот сериал пересняли в России?
– У нас уже сделали это с сериалом «Побег», помните? Ничего ужаснее этого российского аналога я не видел. Безумно страшные, агрессивные люди, которые страшно разговаривают, какая-то отвратительная тюрьма. В американском «Побеге» всё не так мрачно, есть даже какая-то своя правда, свой кодекс чести. В общем, не ложится на русскую действительность эта американская история. И «Бесстыжие», думаю, тоже не лягут. В общем, смотреть я это не собираюсь.
– Вы много путешествуете – как с гастролями, так и для себя. Расскажите, какой город понравился вам больше всего?
– Однозначно, Париж! Не люблю фразу «Увидеть Париж и умереть». Надо увидеть Париж, потом еще раз увидеть Париж, увидеть, увидеть, увидеть – и умереть там же, но очень поздно. Потому что это фантастический город. Он очень близок нам по духу: такое ощущение, что мы всех там знаем. Нам говорят «Далида» – мы знаем, кто она такая. Говорят «Дали» – мы тоже знаем, кто он такой. Ощущение, что там все наши ближайшие родственники, которые просто живут в другом месте. И сам город буквально дышит культурой: живописью, поэзией, какими-то инсталляциями… Там огромное количество театров – через каждое окно вывеска «Театр», «Театр», «Театр»… Мне кажется, любой образованный человек просто не может не влюбиться в Париж.
– На нашей памяти ни один человек не давал вам ваш возраст. Есть ли у вас какой-то секрет вечной молодости?
– Меня все подкалывают с этим, конечно, – мол, маленькая собачка до старости щенок. Я не обижаюсь, потому что в этом есть свой резон. Небольшие мужчины стареют медленнее, это доказано наукой. Говорят, у нас высокий уровень адреналина и скорость обмена веществ, что ли. Но это не зависит от самого человека, это дар божий – что в 50 лет ты не беззубый старик, а нормально выглядишь и на всё хватает сил (смеется). В общем, я ничего специально не делаю, так что никакого секрета тут нет. А всем, кто спрашивает, отвечаю: «С вас пример беру, красавцы!» Но в эти две страшные цифры – «пять» и «ноль» – я сам до сих пор не верю. У меня нет ощущения, что прошло полвека. Как-то очень быстро пролетела жизнь…
– Есть ли у вас сейчас какая-то цель?
– Да какая там цель… Хочется быть счастливым, хочется быть довольным, заниматься любимым делом. Всё это получается с периодическим успехом или неуспехом. Жизнь, сволочь, сложная. Как будет, так и будет.
Беседовали юнкоры молодежного пресс-центра
при библиотеке им. Б. Шаховского
Анна МАКАРОВА, Екатерина ЩЕГЛОВА и Илина РАХИМОВА
Педагог-руководитель: Анна КОЧЕРГИНА
Досье
Павел Алексеевич Ондрин
Родился 6 октября 1967 г. в Перми. Окончил актерский факультет Пермского государственного института искусств и культуры (1997 г.). С 1990 по 1997 гг. работал в Серовском драматическом театре.
В 1996 г. награжден премией «Свердловского оделения СТД» (за лучшую роль второго плана – Павла в спектакле «Васса» М. Горького).
В Астраханском драматическом театре работает с 1998 г.
Сегодня задействован в таких спектаклях, как «Ревизор» Н. Гоголя, «Огонь страстей желанных!..» А. Чехова, «Провинциальные анекдоты» А. Вампилова, «Соловьиная ночь» В. Ежова, «Хозяйка гостиницы» К. Гольдони, «Королева Марго» А. Дюма, «Записки сумасшедшего» Н. Гоголя, «Как боги» Ю. Полякова, «Мышеловка» А. Кристи и др.