Игорь Лысов: «На сцене должна быть абсолютная правда»
Интервью с худруком драмтеатра
Сегодня Игоря Лысова никому представлять не надо. Фамилия на слуху. На слуху спектакли, которые он ставит. Даже если они не всем нравятся. Кстати, именно в марте прошлого года на сцене драмтеатра состоялась мировая премьера его первого спектакля в Астрахани.
О театре
— Игорь Владимирович, давайте вернемся на год с небольшим назад, когда вы только приехали в Астрахань. Какие задачи вы ставили перед собой, когда стали художественным руководителем? Пришлось ли их привязывать к местности?
— Конечно, пришлось. Творческие задачи одинаковы везде, в любой стране. Но мне хотелось понять, смогу ли я работать в условиях российского менталитета и законодательства. Самому себе я уже давно все доказал. Но я хотел доказать труппе, что эти люди достойны серьезных задач и серьезного выполнения. Что-то у меня получилось. Сейчас труппа несколько крепче. Год назад ее не было. Отличные актеры, но каждый играл сам по себе. Сейчас появилось понятие труппы, понятие языка труппы. Труппа – это же ансамбль. Он появился уже на спектакле «Не сотвори себе…», который ставила приезжий режиссер Галина Полищук. Я знал, кого пригласил, она работает в современной атмосфере и продолжила мою работу по части обретения труппы.
– Актеры по большей части состоявшиеся люди. Трудно с ними работать? Как можно научить чему-то взрослых людей? Или актеры вынуждены все принимать, потому что это гибкая профессия?
— Тот, кто не принимает, тоже актер. Просто не принимает. Вопрос заключается в следующем: человек, занимающийся какой-то специальностью, имеющий определенные взгляды, который имеет художественные амбиции и все слышит правильно — он работает. Если у него есть художественные амбиции, но он слышит, что это неправильно, он говорит об этом. Но тогда он должен передать это в художественной форме. Мы через это прошли. В этом смысле у меня с актерами нет ни единого конфликта. Я что-то понимаю в театре. Моего не дарования, нет, а образования достаточно, чтобы убедить трупу играть иначе, круче, и это понимается.
Здесь театр долго напоминал выходной день в крематории. Актеры в этом не виноваты. Рыба гниет с головы. Несмотря на расхожую истину, это правда. Когда нет театра, нет необходимости в профессии. И тогда приходится увлекаться рыбалкой, женщинами, шахматами, выпивкой. К этому не надо прикладывать никакого труда. Сейчас ситуация несколько изменилась.
– Сегодня театр вышел из культурной изоляции. Как это получилось? Это такой маркетинговый ход?
— На маркетинг у меня нет денег. Но появились сайт, другая афиша, другая тема для разговора со сцены. Сюда долго не ходил зритель. Мне признался один человек, что в театре был только когда учился в школе. А ему лет сорок. Стала приходить молодежь. Вчера после «Пятой печати» был третий акт, как мы назвали разговор со зрителями. Это было задумано не нами, оказалось, что спектакль требует обсуждения. Мы сидели и разговаривали с молодыми зрителями, с их родителями. Понимаете, не может быть, чтобы какие-то спектакли, которые сейчас стали появляться в репертуаре, не трогали зрителя.
– Вы же намеренно ставили такие, чтобы зрители откликнулись! Ведь задача театра в том, чтобы достучаться до зрителя!
— Не достучаться. Я вообще боюсь вектора, опасаюсь всяких указаний кому-то в чем-то. Я знаю, чем это кончается. Задача – проследить, чтобы на сцене была абсолютная правда горя или радости, любви или ненависти того, что мы играем. На это рефлексирует зритель. Зрительница верит, что актриса сейчас плачет почти точно так же, как она сама плакала год назад. И потому ей важен этот спектакль – посмотреть, как решился этот вопрос здесь, почему он решился. Задача театра – доверять тому, как актер проживает чужую жизнь. Вот если у меня будет стопроцентное доверие к тому, что проживает актер, это будут спектакли, необходимые зрителю, спектакли, которые надо смотреть.
О зрителях
– На что вы ориентируетесь, когда ставите спектакль? На собственный опыт, интуицию, вкус?
— Я ориентируюсь на какое-то тщеславное убеждение, что все-таки знаю, что такое моя страна. Какие она должна есть котлеты, какую слушать музыку, как отличить истинное от ложного. Я ориентируюсь в том, что нужно делать, чтобы жить в той стране, о которой мечтаю. Сейчас Россия – это мечта для прокуроров и адвокатов. Это правильная страна с их точки зрения. С точки зрения других людей, думаю, мало кто с этим согласен. Я для себя эмигрировал из той России, которая живет вот так, и живу в той России, о которой мечтаю. И я все делаю, чтобы жить в стране, о которой мечтаю.
– Вам, конечно, комфортнее всего в пространстве театра?
— Это эмиграция. Она некомфортна, если ты считаешь, что твоя задача — быть нужным государству, и не видишь, чтобы государство нуждалось в тебе. Но я сам отправил себя в эмиграцию, потому что мне некомфортно жить в нынешней России. Я очень ее люблю, но мне не нравится, как относятся к ней мои соотечественники. Жизнь в стране не зависит от географического положения. Только от людей, которые в ней живут. Но люди, по Жванецкому, хотят жить не как в Швеции, а в Швеции. А получается так: скажите, как нам лучше жить, только не говорите, что надо много работать, что надо мусор на улицах убирать. Поэтому легче считать, что у нас все плохо. Людей, которые утверждают, что все плохо, я считаю оккупантами. Я вижу другую Россию. Там, где я живу, я культивирую хорошую, серьезную, конкурентоспособную Россию.
Я читал русских философов, они никогда не занимались ответами на вопросы, которыми занимались Кант или Гегель. Высочайший русский культурный дух не интересуют вселенские проблемы, его интересует только одно: Россия — это миф или реальность? И, наверное, моя задача тоже – сделать миф реальностью. А согласиться с тем, что сегодняшняя реальность – это реальность России, я не могу.
– Астрахань, вероятно – наглядная иллюстрация ваших слов…
— Здесь прекрасное место быстро превратится в болото при настрое тихо ничего не делать. Для страны, для театра, для зрителей. Но мне уже много лет, чтобы признать это как правду. Мне очень понятно, почему воздух, разлитый в этом регионе, способствует этому. Это не вина начальников. Это заслуга народа. Народ хочет так жить.
В 91-м потянуло оттепелью, и мы, сидя в подвальчике на Поварской, в мастерской Анатолия Васильева, радовались этому. Думали: свобода. А увидели полуголых женщин, попсу. Это сделали художники. Прошло время. Теперь другие художники, пришедшие на место прежних художников, хотят заниматься чем-то высоким. А народ говорит: нет, нам этого не надо.
– К болоту же привыкают. В тапочках удобнее, чем на каблуках… Хотя есть зрители, которым требуется настоящее. Их не много. Но ведь и вы выбиваетесь из общепринятого сегодня искусства, вернее, того, что называют искусством…
— Меня могут называть ретроградом, но я вижу, что интересы человека сосредоточены в иррациональном – и это доказывает, что он произошел от Бога, а не по Дарвину. Творчество – это факт, который тоже утверждает, что в человеке есть Божественное. В каждом живет Бог, а религия – это обратная связь. И он для меня не «дай, Господи», а «на, Господи!»
Я не знаю другого пути. Я часто слышу: хорошо, что умер Высоцкий, он бы того, что происходит сегодня, не принял. Так он и тогда не принимал! Появится Высоцкий – зазвучат другие песни. Появится Моцарт – появится другая музыка. Появятся Мочалов или Щепкин – появятся великие актеры. Появится Шаляпин – появится вокал. Ну не пристроится Шаляпин к какому-то популярному квартету! Он будет петь так, как ему дано Богом, природой. Я не смею так о себе думать, но мне хочется быть в последнем ряду с теми людьми, и здесь меня иерархия не интересует.
Конечно, есть не Шаляпины, хотя имеют диплом Шаляпина или диплом Станиславского. Люди имеют право по своему дарованию поступать в театральный институт. Они работают, что-то делают. Но появится Станиславский – и вы сразу поймете, как он отличается от других. Был же Петр Наумович Фоменко – потрясающий мастер в смысле свежести канонов! Так и должно быть. Просто когда-то культура была необходима небольшому количеству людей, а сейчас малому. Но это совсем неплохо.
– Какой-то парадокс.
— Если вдруг появится идеальный, заслуженно талантливый театр, который будет всем нравиться, — это будет плохой театр. Надо понимать, какому количеству людей может нравиться спектакль. Не нравиться даже, а быть необходимым! Моих зрителей – максимум две тысячи. Чтобы понравиться трем тысячам – надо, чтобы какой-то переворот произошел в сознании.
Понравиться всем нельзя. Было бы очень страшно, если бы все были одинаковы. Это звучит и в «Пятой печати». «Пятая печать» не может быть спектаклем, на который хотят попасть все. Он должен быть таким, чтобы вызывать отвращение у большинства. Тогда он чего-то стоит. Меньшинство воспринимает его более честно. Он и создан для людей, которым эта тема кровно и духовно необходима. Если рядом сидит человек, которому эта тема им самим запрещена, ничего и не произойдет.
– А если все-таки тронет?
— Это будет чудо.
О признании
– Какой спектакль в ушедшем году был для вас самым дорогим по творческим затратам? Или просто дорогим – по другим причинам?
— Наверное. «Не сотвори себе…». Это не мой спектакль, он сделан моей ученицей. Я переживал за него. Видел, как приняла его публика. Очень рад, что спектакль получился достойным. А из тех трудов, которые я вложил в собственные спектакли, «Маяк» оказался по физическим затратам самым легким, а духовно – самым тяжелым. Я о проекте знал год и полгода искал актрису. Муки были, кого – мужчину, женщину. Спасибо интуиции – я выбрал Людмилу Григорьеву, и она сделала все, что я задумал. Тяжело было не ее убеждать, а что-то делать с самим собой, чтобы она поняла. Я перед ней как уж на сковороде вертелся — исповедовался, чтобы у нее не было никаких шансов уйти в другую строну.
– У режиссера с артистами должен быть непременно такой разговор?
— Не всегда. Иногда с легким матерком.
– Чего нам ждать в Год театра?
— Я не воспринимаю год театра как установку. Для меня он длится уже 60 лет. Я думаю, год театра – это государственная политика. Возможно, под эту дудку отремонтируют крыши в каких-то театрах, проведут театральную Олимпиаду, где Питер и Москва посмотрят какие-то спектакли – и на этом все закончится.
В прошлом году у нас было 11 премьер, четыре из них ставил я. Но 11 спектаклей — это много, каждый спектакль надо обуть-одеть, а таких ресурсов у театра нет. В этом премьер будет меньше. Будем ставить Зощенко, Чехова, Островского, что-то любопытное из современной жизни. В мае – спектакль по моей пьесе «Династия полковника N», к концу года — Достоевский.
– Для вас наш театр стал в чем-то открытием?
— Здесь есть люди, которые могут что-то намного больше. Есть те, кто играет хорошо, но они могут играть иначе, на другой территории игры, что ли. Я хочу, чтобы они не просто круто играли, а перешли в ранг искусства, когда роль становится шедевром, произведением искусства.
– А наш театр звучит уже на уровне России?
— Он не будет звучать еще долго. Я объясню, почему. Между театром и государством должен быть гонец, уважаемый не только здесь, но и там, куда он идет. Признание нужно только для того, чтобы когда ты что-то предложил государству, оно бы одобрило и дало инструменты для реализации. Признание: это когда понимают: все, что я делаю, это хорошо. Даже если не совсем понимают, что, но – доверяют. Пока этого нет. У меня ни единой претензии к моим работодателям — ко мне относятся очень хорошо, но если говорить о признании, то это выглядит так.
А потом: что такое – признание? Для меня Оскар – это стук в гримерку из соседней гримерки: «Спасибо за игру!» Ко мне присматривались на «Любить», на «Игроках», на «Пятой печати». На «Маяке» это произошло. Здесь люди приходили, звонили и благодарили. Коллеги, артисты. И вот такое признание очень дорого. Теперь нужно добиться признания у актеров соседнего театра, потом – у людей думающих, потом – у людей, стоящих у власти, которые признают, что здесь происходит что-то крутое, необычное. И только тогда можно заниматься чем-то серьезным.
– Значит ли это, что Астрахань в ваших планах надолго?
— В Астрахани мне очень хорошо. Здесь люди, с которыми мне очень тепло разговаривать. Я не вижу в них провинции. Я вижу в них скромность. Они не претендуют на звание пупа земли. И в этом они больше европейцы. Если мне что-то и не нравится здесь — то это не об Астрахани.
Но я должен точно понимать, что этот театр для меня должен быть последним. Должны быть все предпосылки и условия, чтобы создать что-то такое, о чем будут долгие годы говорить.
Марина ПАРЕНСКАЯ